Еще десять шагов. Еще пять. Вершина! Наконец-то удалось ступить ногой на высшую точку Японских островов, чтобы увидеть оттуда восход над Страной восходящего солнца.

Внизу в волнах розового света плавают горные цепи -- еще более невесомые, чем гряды облаков над океаном. Все зыбко, все фантастично, как в древней легенде о богатыре Изанаги, который сотворил Японию из вереницы капель, сбежавших с его копья.

На высоте 3776 метров сами собой приходят возвышенные мысли. Но вот совет: взобравшись на Фудзи, любуйтесь далями и не приглядывайтесь к самой вершине, не смотрите себе под ноги. Согласен с японцами, что традиционное паломничество делает человека чище. Но четверть миллиона восхождений в год отнюдь не очищают саму святыню.

Вершина Фудзи похожа уже не столько на отвал шлака, сколько на свалку. Повсюду разбросаны консервные банки, пестрые обертки, пустые бутылки.

Древнее заклинание паломников "Да очистятся шесть чувств" перефразировано: "Да очистятся шесть троп к вершине". В конце каждого сезона для уборки горы приходится вызывать воинские части. Кратер дремлющего вулкана из года в год становится все мельче, обреченный на участь мусорной ямы.

На гребне кратера как раз друг против друга расположились храм, похожий на ярмарку, и купол метеостанции, похожий на храм. Храм обращен на север, к японской земле, к полукружьям дуги окаменевших капель с копья Изанаги. Радар метеостанции -- на юг, к тихоокеанским просторам.

И если служба погоды устремлена к небесам, то служителей храма волнуют дела сугубо земные. Не следует думать, что они негодуют по поводу осквернения святыни. Храм боится потерять возможность наживаться на человеческом потоке, который делает Фудзи золотоносной горой, пусть даже она при этом становится похожей на свалку.

Восхождение начинается покупкой посоха с бубенцами. За каждое выжженное клеймо нужно доплачивать, так что в итоге он обходится владельцу в четыреста иен. Если вспомнить, что на гору поднимаются двести пятьдесят тысяч человек в год, уже одно это дает сто миллионов! На вершине храм бойко торгует сувенирами, открытками, кока-колой по шестикратной цене. На станциях путникам предлагают пиво ("Имейте в виду: чем выше, тем дороже").

Но, подсчитывая барыши, храм с растущим беспокойством оглядывается на бурную активность туристских фирм. Чего только не предпринимают они, чтобы вывернуть карманы экскурсантов еще у подножья! Возле автобусных остановок выстроили целый городок аттракционов и макет Фудзи в одну тысячную натуральной величины. Священная гора не любит показываться людям (из Токио, например, она бывает видна в среднем лишь двадцать два дня в году). Те, кому не повезло с погодой, могут сняться на фоне макета -- никто не отличит.

Ведущие фирмы соревнуются в строительстве платных автомобильных дорог по нижней, более пологой части склона. Если следом появятся фуникулеры, храм с его бизнесом окажется вытесненным на небеса.

Судебное дело на право владения вершиной Фудзи как раз и возбуждено храмом с целью оградить себя от конкуренции священным правом частной собственности (уповать на него, видимо, надежнее, чем на силу религиозных чувств).

Окружной суд решил дело в пользу храма, оставив во владении государства лишь один процент территории выше восьмой станции. Правительство, однако, тут же обратилось в верховный суд, и, надо полагать, добьется своего. Ибо вершина номер один, помимо всего прочего, имеет в наш век еще и военное значение.

Белый купол метеостанции делает ее похожей на астрономическую обсерваторию. Но стоит там не телескоп, а параболическая антенна одного из самых высоких в мире радаров. Отсюда смотрят не на звезды, а шарят восьмисоткилометровым лучом по тихоокеанским просторам. Отсюда можно обнаружить око очередного тайфуна за двадцать часов до того, как бедствие обрушится на побережье.

Радар, смонтированный на вершине Фудзи, стал центром всех метеостанций страны. А служба погоды в Японии -- почетнейшее дело. Поэтому за трудом и бытом шести человек, посменно зимующих на горе, следили с теми же чувствами, что у нас за полярниками на дрейфующей льдине. Тридцатиградусные морозы, разреженный воздух, снежные бураны, из-за которых врач вынужден по радио лечить тяжелобольного, -- вся эта героика стала темой множества репортажей и очерков.

Но вот о куполе на гребне вулканического кратера заговорили совсем с другим чувством. Выяснилось, что управляемый из Токио по радио радар передает копию изображения со своего экрана на американскую базу в Иокосуке, которая обслуживает метеосводками корабли 7-го флота и дальние бомбардировщики Б-52, участвующие в боевых действиях против Вьетнама.

Когда-то вершина Фудзи служила главным ориентиром для американских "летающих крепостей", бомбивших японские города. Теперь ей выпало ориентировать убийц другого азиатского народа.

Местные старожилы помнят со слов своих дедов приметы приближающегося извержения. Но нынешнее поколение окрестных жителей научилось распознавать приближение бедствий иного рода.

Корея, Лаос, Вьетнам -- каждой кровавой авантюре американской военщины в Азии предшествовали репетиции на восточном склоне Фудзи. Перед корейской войной именно здесь испытывалась эффективность напалмовых бомб. Потом заповедные леса и взгорья облюбовали для себя "специалисты по антипартизанским операциям" из 3-й дивизии морской пехоты США. Склоны священной горы стали местом, где совершенствуются в своем ремесле профессиональные каратели.

Не забуду искру тревоги, метнувшуюся по тропе еще в самом начале восхождения, когда со стороны восточного склона вдруг послышался тяжелый грохот.

-- Нет, это не обвал, это стреляют американцы, -- успокаивали проводники.

Но бесконечная вереница людей, словно по команде, остановилась. Все разом обернулись к подножью, всматриваясь в облачка разрывов. Сколько боли и гнева было в этих взглядах!

Сезон восхождений длится всего два месяца -- июль и август. Но как раз летом восточная тропа к вершине то и дело оказывается перекрытой из-за стрельб. Да что там тропа! Американские военные власти наложили запрет на реконструкцию шоссе, огибающего Фудзи с востока, -- нечего, мол, экскурсантам смотреть, как поблизости тренируются "специалисты по антипартизанским операциям".

Как-то осенью мне довелось проехать по этому шоссе. Оно опоясывает гору, соединяя, как жемчужины ожерелья, пять озер, лежащих у ее подножья.

Автобус мчится среди просвеченных солнцем лесов. Бархатные бабочки кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие мутные гроздья винограда.

Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время ищет главное -- Фудзи. И все ее сто лиц, раскрывающиеся одно за другим, как на картинах Хокусаи, действительно неповторимы.

То она предстает перед глазами, как серый призрак, плавающий в дымке утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то -- после заката -- докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.

-- Фудзи -- это вулкан правильной конической формы, самая высокая и самая красивая гора в Японии...

Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да, человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие, легко ли объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках, веерах, вазах, картинах гора, представ перед глазами, заставляет сердце учащенно биться?

Чем же больше всего впечатляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего величия с гордым одиночеством? Первая вершина Японии возвышается как бы на ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.

Фудзи волнует своей картинностью в благородном смысле этого слова. Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства...

Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота вырывается колонна буро-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые буквы, написанные на каждой машине: "Боеприпасы".

Хочется зажмурить глаза, хочется убедить себя в том, что это могло лишь привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора раскрывала перед человеком свои сто лиц.

Фудзи -- она по-прежнему передо мной, но как раз к ней-то и свернули грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, колышется на шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась пыль, белеет щит: "Американская зона. Вход воспрещен японским законом".

Парни с нашивками "Морская пехота США" в такой же степени символизируют политику американской военщины в Азии, в какой Фудзи -- Японию. Что толку вести многолетнюю тяжбу, кому принадлежит народная святыня -- храму или государству, если как раз она стала местом, где беззастенчиво попираются суверенные права нации? Как бы ни больно было японцу видеть рану, все глубже рассекающую западный склон Фудзи, терпеть бесчинства янки на восточном склоне еще тяжелее. Придет время, и другой суд -- суд истории вынесет на сей счет свой приговор.

Я был на Фудзи в день, когда местные жители сорвали назначенные там американцами ракетные стрельбы. На полицейские цепи, преграждавшие доступ на полигон, двинулась колонна крестьянок. Женщины запели песню о всенародной любви к священной горе -- песню, которую каждый японец еще в колыбели слышит от своей матери. И строй вооруженных людей в касках, которым по роду службы меньше всего свойственно поддаваться чувствам, дрогнул и отступил.

Окрестные земледельцы, проникшие к мишеням с плакатами: "Фудзи не будет полигоном вьетнамской войны", стали таким же воплощением национального духа, как и сама гора.

Заморские туристы, что приезжают развлечься в Токио, жадно накидываются на сувениры с контуром Фудзи. Для них это марка местной экзотики, вроде наклейки на чемодан.

Да, Фудзи и сегодня остается национальным символом Японии. И будь жив Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только воронки на теле горы, но и крестьянок, бесстрашно усевшихся на стрельбище. Он напомнил бы, что израненная, но не попранная святыня, символизирующая собой японский народ, -- вулкан дремлющий, но не потухший; вулкан, который способен показать свою могучую силу.

Я закрываю глаза и восстанавливаю образ индустриальной Японии, "европейской", колонизаторской Японии: я вижу первомайские токийские манифестации рабочих, слышу поступь рабочих союзов в красных и белых плакатах; я вижу этих маленьких людей, имеющих -- на глаз европейца -- одно лицо; я слышу гудки пароходов, фабрик, заводов, паровозов; я обоняю каракатический запах туши в банкирских и заводских конторах; мне кажется, я вижу голые нервы; страна маленьких, черных людей, крепких, как муравьи, эта страна живет очень крепко, очень упорно -- тем, чем живет всякая капиталистическая страна, -- и как в каждой капиталистически феодальной, империалистической, колонизаторской стране, слышны хряски рабочих мышц, сип машин и видны зори революций, -- слышны кряки феодальных осыпей, шепоты преданий старых замков.

Японцы странный народ. Они падки до нового в деловой жизни, но консервативны во вкусах и привычках. Они пытливы и скрупулезны в области своей профессии, но небрежны к назначенным встречам, так как мало ценят время. Они прилежны в работе, но очень легко относятся к деньгам и транжирят свои трудовые заработки на какие-то ребяческие забавы. Под личиной современной цивилизации японцы остались теми же простодушными сентиментальными людьми, какими были всегда. Им присущ артистический темперамент, и они доныне готовы ставить искусство прежде науки.

Относительно душевных качеств японцев мнения европейцев широко расходятся. Человек, путешествующий ради собственного удовольствия, проведя среди японцев несколько счастливых месяцев, вряд ли скажет о них что-нибудь плохое. Но старожил-коммерсант, у которого за плечами столько же десятилетий, сколько у туриста месяцев, вряд ли помянет их только добрым словом.

Вообще говоря, наиболее выпуклые черты японского характера -- это верность, преданность, стойкость, самоуверенность, предприимчивость, невозмутимость, любовь к природной красоте, учтивость, выносливость, чистоплотность и счастливая способность извлекать все лучшее из радостей жизни. Теневые же стороны -- тщеславие, мстительность, безжалостность, недостаток искренности, правдивости, а также целомудренной воздержанности (последнее касается лишь мужчин).

Одной из поразивших меня вещей было сходство Японии с Италией. Если китайцев можно сравнить с немцами, то японцы -- это итальянцы Востока. Налицо тот же контраст расчетливости и безалаберности. Подобно итальянцам, японцы смешливый, легкомысленный народ, для которого жизнь стоит так мало, что смерти нечего страшиться. Они тоже дети природы по своим манерам, но коварны, мстительны и хитры в сделках. Они тоже прирожденные артисты, с присущей художественному темпераменту леностью. Их бедняки, если не считать одежды, чем-то напоминают итальянских.

Не касаясь того, что после войны между американцами и японцами существовали взаимоотношения победителей и побежденных, что всегда затрудняет взаимопонимание, есть много причин, по которым даже в наиболее благоприятных обстоятельствах японо-американское сближение имело бы мало шансов на успех. С одной стороны перед нами Америка, страна пуританских традиций; прямых, практических людей, лишенных подлинного, постоянного интереса к искусству и духовным ценностям вообще; людей, всегда готовых разрубить гордиев узел. С другой стороны перед нами Япония, чей народ является столь же языческим, как древние обитатели Средиземного моря; люди, которые всегда склонны рассуждать терминами настроения и повиноваться обстоятельствам; чрезвычайно сложный народ, полный древнего страха и новой амбиции, обостренно чуткий ко всем формам красоты, духовным ценностям и эмоциональным порывам; люди, которые, оказавшись перед гордиевым узлом, всегда предпочтут не разрубать его, но завязать вокруг него новый, более крупный, и таким образом скрыть его из виду. Перед нами, по существу, два подхода к жизни, которые столь глубоко несхожи, что трудно даже представить себе более разительный контраст.

За последние сто лет дважды считалось, что старая Япония исчезла бесследно и дважды Запад ошибался в этом: как во времена революции Мэйдзи, так и после второй мировой войны. Многим в США казалось, что годы оккупации полностью переделали Японию на американский лад. Сколь наивной оказалась эта иллюзия!

Я не хочу сказать, что старая Япония сохранилась неизменной. Разумеется, нет. Дело обстоит гораздо сложнее. Старую Японию уже нельзя найти в чистом виде, так же, как никогда не будет новой Японии, полностью отрезанной от прошлого.

Под воздействием внешних влияний оказались стертыми такие традиционные черты японского характера, как стремление подавлять личные интересы; считать личную выгоду социальным злом. Ослаблены и продолжают слабеть такие черты, как покорность вышестоящим; нежелание брать на себя дополнительную ответственность; привычка видеть в потреблении сверх насущных нужд нечто греховное; неоправданное преклонение перед всем подлинно японским; наконец, эмоциональный взгляд на мир, оценивающий красоту и гармонию превыше функции и этики.

К старым чертам, которые остались более или менее неизменными, относятся прилежание, честолюбие и способность стойко переносить трудности.