Итак, вы прочли эту увлекательную книгу и, я уверен, с сожалением перевернули ее последнюю страницу; ее автор не только пробудил у вас неистребимый интерес к Японии и японцам, к их образу жизни, складу ума и характеру -- он сам вызвал у вас симпатию. Я уверен, что отныне вы не раз будете спрашивать в книжном магазине или в библиотеке, что еще написал Всеволод Овчинников.

Дружески беседуя с вами, он поведал о множестве вещей, не только рассказал о них, но и показал их; перед вами прошли разнообразнейшие картины, отразившие самые различные аспекты и нынешней, ультрасовременной Японии, и Японии старинной, но прежде всего "японской Японии", как выразился автор, -- той, что почти не подвержена переменам и присутствует всегда и во всем, сохраняя свое своеобразие и индивидуальность.

Вы знаете теперь и о жизни японцев, об их заработках; о том, чем пахнут по вечерам улицы их городов; о том, как эти люди работают, любят, дружат; об их утонченной вежливости; о технологическом прогрессе промышленности Японии; о ее искусстве, древнем, как мир, и современном, как электроника; о японской кулинарии, следующей девизу "Не сотвори, а найди и открой"; о том, какую роль в жизни этих людей играют цветы и чай; о неприхотливости и в то же время изысканности японского быта; о культе поклонов и извинений; о японской верности как долге признательности; о совести и самолюбии как долге чести, о том, как японец ограничивает себя, и о том, какие неожиданные и порой отвратительные послабления допускает его мораль.

И все это не какая-либо дань этнографии или экзотике, какую иной раз платят литераторы в погоне за занимательностью или оригинальностью. Нет. Разглядывая своим внимательным взором сложные переплетения жизни, обычаев, человеческих отношений в этой древней и вместе с тем молодой капиталистической стране Востока, Всеволод Овчинников ищет и находит ответы на многие сложные вопросы, которые живо интересуют его как политика, международника: почему так, а не иначе сложилась современная история Японии, правящий класс которой претендует на господствующее положение в Азии, да и не только в Азии.

И еще: не будем забывать, что Япония, как и всякая капиталистическая страна, делится на противоборствующие классы и что марксисты никогда не отождествляли с жестокой и коварной правящей верхушкой империалистических держав широкие народные массы, угнетаемые ими, -- именно им, этим массам, принадлежит будущее, и именно они воплощают в себе черты национального первородства, хотя и на их сознание, на их психику оказывает свое губительное, уродующее воздействие строй эксплуатации и угнетения.

Всеволод Овчинников, публицист правдистской выучки, всегда помнит об этом. Вот почему его книга проникнута глубоким интересом и подлинной симпатией к десяткам миллионов японцев.

Чтобы глубже проникнуть в самую суть сложных процессов, происходящих в Японии, нужно постигнуть не только то, что происходит в сфере экономики и политики, но и национальный характер японца--тот характер, который, как образно сказал автор этой книги, "можно сравнить с деревцем, над которым долго трудился садовод, изгибая, подвязывая, подпирая его... Если даже избавить потом такое деревце от пут и подпорок, дать волю молодым побегам, то под их свободно разросшейся кроной все равно сохранятся очертания, которые были когда-то приданы стволу и главным ветвям".

В том, что дело обстоит именно так, автор убеждает нас не только своими собственными рассуждениями и собранным им обильным фактическим материалом; он подкрепляет их огромным количеством свидетельств многих людей с таким же внимательным взглядом, извлекая доныне звучащие свежо и современно мысли и утверждения из произведений, подчас написанных столетия тому назад.

Так, сообщения "Правды" шестидесятых годов двадцатого века органически сплавляются с высказываниями легендарного Марко Поло из его "Путешествия" -- а это год одна тысяча двести девяносто восьмой, -- с памятной запиской для московского посла в Пекине Николая Сафария, сочиненной в одна тысяча шестьсот семьдесят пятом году, с необычайно интересными "Записками капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах"--кто из нас не зачитывался в молодости ими? -- и с великим множеством стародавних манускриптов, и с более близкими к нашей эпохе трудами, и с несметным богатством свидетельств наших современников, выдержки из коих столь щедро рассыпаны по страницам "Ветки сакуры".

Легко себе представить, какой огромный труд потребовался для того, чтобы на свет появилась эта книга. Такой труд по силам не каждому, он требует особого творческого склада, требует одержимости в лучшем смысле этого слова -- подлинной увлеченности замыслом. Ну что ж, Овчинникову это по плечу.

Поразительно жаден до жизни этот человек! Я, пожалуй, еще ни разу не встречал столь трудолюбивого журналиста. Подумать только: за годы работы в "Правде" он сумел, как никто другой, изучить Китай, потом Японию, а затем, когда неисповедимые редакционные пути привели его на европейский плацдарм, он начал с той же методичностью и упорством вгрызаться в совершенно новый -- уже третий по счету! -- каменный слой познания. Правда, главные интересы его остались все же на Востоке.

Впервые я увидел Всеволода Овчинникова без малого два десятилетия тому назад, когда он, будучи совсем молодым человеком, с группой стажеров, набранных нами из выпускников московских учебных заведений, впервые вошел в наш редакционный зал совещаний. Стажерам предстояло начинать с азов, и мы, старшие их товарищи, в меру своих сил и возможностей помогали им делать первые шаги в журналистике.

Молодые люди, что называется, пришлись ко двору. Сегодня почти все они в строю правдистов; у каждого свой почерк, свой характер, свои литературные вкусы и привязанности. Но уменье и вера в себя пришли не сразу. Были раздумья; какой путь избрать, как и о чем писать, к берегу какой страны или континента держать курс. А вот у Всеволода все определилось сразу: прежде всего -- Восток!

Ему было в ту пору всего двадцать шесть лет. Но жизнь его сложилась сурово. Он прошел трудную школу. Овчинников принадлежит к тому поколению, которое вступало в сознательную жизнь под грохот артиллерийских залпов и бомбовых ударов второй мировой войны. Он был школьником в Ленинграде, когда началась эта война. Страшная блокадная зима 1941/42 года, потом эвакуация с семьей в далекую Сибирь. Работа в сочетании со школой, учеба в армии -- вот только повоевать не пришлось! -- и, наконец, институт, изучение трудного китайского языка, диплом с отличием и сразу же -- "Правда".

Как уже было сказано, главное направление в творчестве этого будущего журналиста-международника определилось сразу. Что же касается манеры письма, которую он избрал, то вот она: сплав публицистики и художественной прозы, органическое соединение точности мысли и образности языка.

Овчинникова послали в Китай. Там он почувствовал себя как рыба в воде. Сразу ушел на большую глубину. Копил драгоценный груз наблюдений, испещряя десятки записных книжек своим аккуратным почерком. Я с удовольствием вспоминаю, как он водил меня в 1956 и 1957 годах по улицам Пекина и рассказывал десятки интереснейших историй, каких не прочтешь в книгах.

А потом была Япония. Вы представляете себе, как это было трудно: из одного сложнейшего азиатского мира перейти в другой, не менее сложный. Я, честно говоря, даже опасался тогда: удастся ли Всеволоду этот искус; по собственному опыту знаю, каким трудным бывает такое переключение после того, как ты свыкся со своей первой зарубежной страной. Но вот прилетаю в Токио и вижу, что Овчинников снова на коне. Мы бродим с ним по Гиндзе, летим в Осаку, он водит меня по Хиросиме, и я убеждаюсь, что и Япония стала для него открытой книгой. Теперь он возмужал, набрался опыта. Его работы и с точки зрения литературной формы приобрели большую значительность.

Главы из "Ветки сакуры" были опубликованы в журнале "Новый мир". Тогда вся читающая Москва -- без преувеличений -- увлеклась ею. Десятки людей расспрашивали меня: "Кто этот автор?", "Наверное, он всю жизнь прожил в Японии?", "Как ему удалось так глубоко изучить духовный склад японского народа?" И мне доставляет большое удовольствие рассказывать, что автор "Ветки сакуры", не какой-нибудь специалист-этнограф, и вовсе не книжный червь, и даже не токийский старожил, а просто-напросто толковый советский журналист, человек с внимательным взглядом и великий труженик, умеющий собирать камушек за камушком, чтобы потом творить из них свою великолепную мозаику.

Хочу добавить, к сведению любителей овчинниковского литературного почерка, что в "Детгизе" совсем недавно вышла еще одна -- небольшая по объему, но какая емкая по содержанию! -- работа Овчинникова "Тени на мосту Айои" -- о Хиросиме. В ней они найдут еще одно свидетельство того, как важно для журналиста это мастерство собирать камушек за камушком. Казалось бы, о Хиросиме уже написано и рассказано столько, что невозможно добавить к этому что-то новое. Но вот вы раскрываете эту тоненькую книжечку в черной обложке, начинаете читать, и вас сразу же, словно магнитом, притягивают десятки поразительных, совершенно новых для вас деталей, из которых складывается это лаконичное и в то же время очень глубокое повествование. Ни грана патетики, ни капли литературного глицерина. Только детали. Только факты.

...У Овчинникова уже засеребрились виски -- на газетной работе время летит стрелой. Он уже стал ветераном "Правды", Но перо его остается молодым, оно стало даже острее, чем было раньше. И я уверен, что он еще много раз порадует читателей своими отличными выступлениями.