В мировом японоведении уже довольно давно привлекают к себе внимание работы, авторы которых стремятся определить, место традиционной японской культуры в общемировой культуре. В зависимости от целей исследования упор в них делается то на вклад японской культуры в мировую (театр ноо, кабуки, поэзия хайку, живопись укиёэ, икэбана, бонсай, сухие сады, эстетика жилища и т. д.), то на легкость, с которой на разных этапах своей истории японцы усваивали элементы чужеземной культуры, приспосабливая их к устоявшимся традициям (например, буддийскую концепцию перерождения — к синтоистскому мировоззрению, конфуцианскую идею вассальной преданности к клановому принципу верности предводителю в бусидо), то на типологические параллели с иноземными культурами (тотемизм, отраженный в архаическом фольклоре, основные признаки феодальных отношений или ранней городской культуры в Японии и у народов Африки, Океании, Америки и Европы), то на уникальность японского культурного феномена (гомогенность и корпоративность общества, устойчивость и продуктивность древнейших традиций и многое другое).

Каждый из перечисленных аспектов существует объективно, но не изолированно, а в переплетении с другими. Преувеличение значения одного или некоторых из них искажает сущность, явления в целом, приводит к неадекватным выводам, особенно частым в тех случаях, когда предпринимаются попытки подойти к культуре народа с оценочных позиций и с этих позиций противопоставить ее культурам других народов. Это не позволяет нам подменять культуру как сложное и динамичное целое ни одним из ее качеств или элементов.

Между тем именно такой подход на разных этапах исторического развития становился среди японских авторов определяющим во взглядах на собственную культуру. Вспомним хотя бы, что один из первых панегириков японскому «чистому и истинному сердцу» содержится в «Секу Нихонги» (VIII в.), что в XIV в. Китабатакэ Тикафуса начал «Дзинно сётоки» словами: «Великая Япония — страна богов. Ее основал небесный прародитель, а богиня Солнца передала на вечное управление своим» потомкам. Это верно только для нашей страны, другие страны не знают подобных примеров». Через 400 с лишним лет, в конце XVIII в., Мотоори Норинага развивает тезис о превосходстве японского сердца над китайским, «самонадеянным и неистинным», нашедшим отражение в китайских сочинениях, увлечение которыми таит в себе опасность испортить древнее, истинное, японское сердце. На рубеже XIX и XX вв. ревнителей чистоты японской культуры стало тревожить влияние на нее Запада.

В 1907 г. Хага Яити в «Кокуминсэй дзюкко» («10 лекций о национальном характере») заявлял, что из-за этого влияния разрушаются древние традиции японцев — некоторые перестают почитать ками, дети судятся с родителями, не имеют у себя ка-мидана, мужья говорят своим женам «сан».

Наконец, в наше время одной из причин возникновения ни-хондзинрон буму японские буржуазные ученые называют «ностальгию по истинной Японии» в условиях «беспокойства по поводу нашей индивидуальности как японцев».

От начала письменной культуры Японии до конца XX в. выстраивается ряд, в котором можно увидеть помимо названных и других идеологов (в частности, таких, как Нитирэн-сёнин, Яма-га Соко, Нитобэ Инадзо, Мисима Юкио), людей, стремившихся сформировать у японцев националистический стереотип собственной культуры.

Большинство их жило в периоды, для которых были характерны социальная и политическая напряженность: в обстановке борьбы за верховную власть в конце эпохи Нара, завершившейся переносом императорской столицы в новое место; в условиях внутренней нестабильности при угрозе внешнего вторжения в эпоху Первого сёгуната; в пору назревания кризиса феодализма, когда тщательно продуманная токугавская политическая структура пришла в противоречие с объективным процессом социально-экономического развития; в период борьбы внутренней реакции против неокрепших прогрессивных сил Японии при интенсивном развитии в стране капиталистических отношений в условиях, когда правящие круги толкали страну на путь внешней военной экспансии.

Независимо от того, в какой области культуры по преимуществу развивались этноцентрические и националистические идеи в историографии, религии, социологии, литературе, политологии, — во всех случаях на передний выдвигалась идея целостности японского общества, которому присуща одна и единая на всех социальных уровнях схема поведения, единое мировоззрение, общая монолитная социальная организация типа удзи, где по, где по вертикали нерушимы древние отношения удзи-но-ками - удзико, а по горизонтали — пересекающиеся круги более тесных формирований с псевдородственными отношениями на периферии (производственные группы, землячества, школьные товарищества и т.п.). Истоки концепции «групповой психологической модели» японцев можно проследить до эпохи начальной государственности, а одну из существенных причин устойчивости этого стереотипа в современных условиях обнаружить в специальной направленности политики властей на протяжении многих исторических эпох.

Можно выстроить цепочки, идущие от средневековых мандо-коро, с одной стороны, к системе «домашних чиновников» эпохи родовой знати, когда при дворе «каждый кугё был, — по выражению американского японоведа Дж. К. Херста, — по существу, лидером фракции из родственников и подчиненных, интерес которых представлял», а с другой стороны, к принципу патернализма, пожизненного найма на капиталистических предприятиях современной Японии.

Рассмотрение истории изменений и разнообразия форм одного лишь этого элемента (к его формам относятся и гонингу-ми, и паломнические группы токугавской Японии, и разного рода «бацу») позволяет судить о необычайной устойчивости японского культурного комплекса в целом.

Но насколько необычайна такая устойчивость на мировом фоне? Составляет ли японская культура в этом отношении исключение по сравнению с культурами других народов?

Говоря об экстремальных условиях, в которые может попасть культура в случае войны, В. И. Ленин указывал: «Каковы бы ни были разрушения культуры — ее вычеркнуть из исторической жизни нельзя, ее будет трудно возобновить, но никогда никакое разрушение не доведет до того, чтобы эта культура исчезла совершенно. В той или иной своей части, в тех или иных материальных остатках эта культура неустранима, трудности лишь будут в ее возобновлении» (01).

История знает много примеров, когда духовная культура народа на многие столетия переживает ее первоначального носителя.

Почему же упорно подчеркивается именно устойчивость, как специфический признак японской культуры? Здесь надо иметь в виду два обстоятельства: 1) Наряду с устойчивостью ее характерным признаком называют и изменяемость, способность принимать перерабатывать генетически и стадиально разнородные компоненты. 2) При постоянном внимании, которое уделялось в Японии во все времена (по меньшей мере с начала VII в., времени составления «Нихонги») определению собственной культуры на фоне сначала китайской и индо-буддийской, а затем европейской и североамериканской, проследить устойчивость и трансформацию ее основных составляющих и всего комплекса по письменным источникам легче, чем у культур большинства других народов, меньше озабоченных этой проблемой. Правда, возникает самостоятельная задача — адекватно определить причины постоянства такого внимания.

В сочетании устойчивости и изменчивости элементов японской культуры нет противоречия, потому что в духовной культуре рассмотрению подлежит не только единичное явление во временном континууме, но и присущий ей прослеживаемый на длительном временном отрезке принцип отношения к каждому явлению, а именно однотипность подхода.

История Японии показывает однотипность подхода ко всем новым элементам и на примере конфуцианства и буддизма, на-ложившихся на синтоистский субстрат, и на примере раннего христианства (впоследствии — какурэ кириситан, переродившееся в разновидность синто при формальном сохранении отчужденности от него), и на примере литературных направлений в мэйдзийской Японии, возникавших под влиянием европейских аналогов, но быстро отходивших от них из-за появления других, более модных влияний или из-за усиления почвеннических тенденций.

Из числа наиболее устойчивых, восходящих к японской пракультуре категорий можно выделить несколько наиболее продуктивных, функционирующих, принимающих все новые формы и используемых вплоть до наших дней для своих целей теми или иными общественными силами.

Уже упоминалась так называемая «групповая психологическая модель японцев». Как справедливо подчеркивалось на Симпозиуме по альтернативным моделям понимания японского общества, состоявшемся в Канберре в 1980 г., «групповая модель» является образцом того, «как японская элита контролирует остальное общество и управляет им».

Общей для всего дальневосточного культурного комплекса категорией культуры является почитание предков. B синто она принимает форму культа и функционирует в широком диапазоне: от государственного синто до бытовых примет. В общем плане культ предков предполагает отсутствие непреодолимой границы между миром живых и миром мертвых. Если считать, что культура проявляется в двух уровнях — уровне отношений и уровне знаков, — то знаковым проявлением этой категории можно считать и структуру пьесы в театре ноо, и ритуальную часть буддийского праздника поминовения усопших (бон), и существование «живого бога» как посредника между верховным богом, или миром мертвых, и адептами, или миром живых, во многих «новых религиях». Сюда же относится и обряд общения посвященных с их умершими предками в синнё-эн и гэдацукай, этих новых религиях с центрами в Токио. Причудливо трансформированной выступает эта категория в распространившемся в последние годы обычае примешивать пепел от кремации умерших предков в сплавы для отливки статуй будд и бодисатв, которые предполагается установить в храме для поклонения. Шаманизм, лежащий в фундаменте изначального синто, наряду с почти неизменными и во всяком случае легко узнаваемыми формами (например, использование медиума для изгнания «злого духа» из одержимого им или заклинательная практика в сюгэндо) легко трансформируется в новых условиях, не только охотно перенимая суеверия и обряды других верований и религий, но и используя новейшие достижения технической мысли. Влияние этой категории древнейших традиций нельзя недооценивать, особенно для неорганизованной части трудового населения и мелкой буржуазии современной Японии.

К уровню отношений можно, по-видимому, отнести и традиционную детерминированность личности внутри социальной группы. В письменных памятниках она особенно наглядно прослеживается в средневековых «исторических повествованиях», в первую очередь в «Эйга моногатари» («Повесть о расцвете») и в «Окагами» («Великое зерцало»); она отразилась и в социальном спряжении японского глагола, и в сложном, по европейским понятиям, ритуале знакомства, сохранившемся в японском быту до нашего времени.

Уровень отношений в культурных традициях проявляется в том, в частности, что, допуская проникновение генетически чуждых компонентов, он помогает выстроить их в порядке, свойственном элементам данной культуры, и постепенно преобразует эти компоненты по стандартам местной культуры. На такую переработку требуется время, поэтому периоды массового заимствования в сочетании со сменявшими их эпохами относительной замкнутости принимают вид культурно-исторических циклов.

Явление культуры, взятое изолированно, как правило, не детерминируется в социальном плане. Оно служит прогрессивному или реакционному делу только в конкретной ситуации, в конкретном социально-политическом контексте.

Так, сложный комплекс древнейших и новых традиций используют и левые силы Японии в практической работе с трудящимися. Сюда входят и чисто организационные формы, и занятия в кружках икэбана, и проведение массовых демонстраций, напоминающих как древние синтоистские шествия, так и средневековые крестьянские выступления против феодалов. В наши дни такие демонстрации служат не только для борьбы с полицейскими кордонами, но и для укрепления духа единства и солидарности у демонстрантов.

Но, как из всякого правила, и здесь есть исключения. Невозможна положительная интерпретация многих элементов самурайского кодекса бусидо (например, харакири), кодекса поведения женщины онна дайга или практики дискриминации буракуминов.

Многовековая пропаганда этнической исключительности японцев повлияла и на современное восприятие традиционной культуры в общественном сознании. В подавляющем большинстве случаев преобладает недифференцированное положительное отношение населения к этой культуре, что, в свою очередь, определяет методы обработки этого сознания.

Так, в официальной пропаганде наблюдается тенденция преподносить любые формы и элементы культуры, когда-либо зарегистрированные в японской истории, как общенародные (конкретным ее выходом представляется проповедь «коллективной ответственности» всех японцев за те или иные деяния правящей верхушки, оправдание националистических ритуалов и лозунгов прошлых эпох).

По признаку обладания достижениями традиционной культуры, отношения к ее элементам определяется психологическая оппозиция «свой — чужой» (по исходной конфуцианской модели — «внутреннее» и «внешнее» учения). Эта оппозиция в узких границах проходит по периметру кровнородственных, профессиональных, социальных групп, в широких же границах выходит за пределы страны, обозначая, в зависимости от идеологической задачи, границы региона, расы или политического блока.

«Чужой» в этой ситуации может трактоваться как недостаточно культурный, ущербный. Такая трактовка выступает "эмоционально и идеологически окрашенным средством формирования общественного мнения в отношении любого политического противника, одним из средств воспитания молодого поколения.

В качестве актуального примера практического выхода такой оппозиции можно привести аргументы противников ныне действующей конституции, что ее следует пересмотреть как якобы не соответствующую традиционным японским культурным и психологическим ценностям, как созданную чужеземцами, не знающими законов японской культуры.

Традиционная культура после создания в 1972 г. Японского фонда (Кокусай Корю Кикин) все шире используется для формирования положительного стереотипа Японии за рубежом. На первом этапе это помогло в нейтрализации в определенной степени антияпонских настроений в тех странах, где за нею закрепилось клеймо «экономическое животное» (кэйдзай добуцу), на следующих этапах — в пропаганде высших достижений японской культуры, вклада Японии в сокровищницу мировой культуры, влияния японской культуры на современный западный мир.

Борьба прогрессивных сил с такого рода спекуляциями становится эффективнее, когда в их арсенале наряду с политическими и классовыми критериями используются аргументы, основанные на категориях традиционной японской культуры.

---

(01) Ленин В. И. Седьмой экстренный съезд РКП (б).— Полное собрание сочинений. Т. 36, с. 46.