В истории японской документальной литературы нового времени отчетливо различаются два периода: до "революции Мэйдзи" (1867-1868) и после нее, когда проявились сильные тенденции к трансформации всех документальных жанров. Известные сейчас домэйдзийские мемуарно-автобиографические сочинения конца XVII-первой половины XIX в. весьма немногочисленны. Сам этот факт свидетельствует о том, что этот жанр был в то время непопулярен в Японии. Не случайно авторы одного из первых учебников по истории японской литературы, вышедшего в 1890 г., отметили: "На Востоке мало автобиографий". Соображение о том, что ни политики, ни сегуны, ни ученые, ни писатели, которые могли бы обогатить отечественную литературу воспоминаниями, не понимали их значения для потомков, думается, можно исключить. Дело, по-видимому, в каких-то сложившихся представлениях, особенностях мышления. Особую роль играло отношение к описанию своей общественной жизни. Если в Европе сферы жизни разграничивались скорее по принципу "высокое-низкое" ("житейское"), то в Японии существовали древние корни различия между "личным" ("ситэки") и "общественным" ("котэки"). Общественная жизнь была строго регламентирована, личность подчинялась интересам определенного круга, группы, сословия, связана господством обязательной нормы. Освобождение личности от этой зависимости в Японии существенно затянулось по сравнению с Европой. "Самовыражение" ("дзико хёгэн"), когда в нем возникала внутренняя потребность, обычно реализовывалось в сфере "личного". Ни "личное" традиционно отражалось в личных дневниках, поэтических жанрах. Вероятно, поэтому в домэйдзийской литературе продолжал активно развиваться традиционный жанр дневников и путешествий, в которых, по выражению Накамура Юкихико, "рассказывают о себе". В дневниках или стихах личности с творческим потенциалом (воину, политику, общественному деятелю) оставалась возможность высказаться с ощущением внутренней свободы, найти отдушину, поверить мир своих чувств. Ведь не случайно именно Японии свойственна столь высокая культура не только профессионального, но и любительского стихосложения. Конечно, упрощенный схематизм в представлении о соотношении личного и общественного совершенно неуместен. Из этого соотношения нельзя исключить их взаимопроникновение, переплетение, что и рождало подчас в любительском стихосложении крайнее напряжение чувств.

Нельзя не признать, что невозможность свободного самовыражения являлась своего рода препятствием для развития мемуарно-автобиографического жанра, который в домэйдзийскую эпоху не обрел традиций и устойчивой формы. Подтверждение этой мысли мы находим и в тех немногих сочинениях, которые могут дать хотя бы общее представление об особенностях их существования в японской литературе. «Записки в изгнании» («Хайсё дзампицу», 1683 г.) Ямага Соко, «Записки, навеянные хворостом, который подбрасывают в очаг» («Оритаку сиба-но ки», 1716) Араи Хакусэки, «О себе» («Угэ-го хитогото») Мацудайра Саданобу, «Начало голландоведения» («Рангаку котохад-зимэ», 1814 г.) Сугита Гзмпаку, «Письменное прошение об отставке» («Тайэки гансёко», 1838 г.) Ватанабэ Кадзан — все эти произведения были созданы в сходных обстоятельствах. Они принадлежат людям разного общественного положения: Ямага Соко — философ, Араи Хакусэки — историк и государственный деятель, Мацудайра Саданобу — первый министр, Сугита Гэмлаку — ученый, Ватакабэ Кадзан — художник. Но их авторы взялись за воспоминания, когда все они по разным причинам оказались не у дел: в изгнании, в ссылке, в отставке.

Можно усмотреть закономерность в том, что потребность поделиться своими мыслями, воспоминаниями обостряется, когда, люди оказываются отторгнутыми от общественной деятельности, утрачивают устойчивое место в жизни и погружаются в самоанализ.

В Японии этот фактор играл особенно существенную роль. Удаление от дел, разрыв с «официальной» жизнью освобождали личность от жесткой нормы, рождали чувство внутренней свободы и облегчали путь к объединению в воспоминаниях личного и общественного. Для одних авторов, например для Ямага Соко, проведшего в изгнании десять лет, воспоминания стали своего рода завещанием, в котором выражена горечь от крушения планов и вместе с тем надежда на их осуществление будущими поколениями. Художник Ватанабэ Кадзан, который был приговорен к смертной казни, замененной ссылкой, за идеи о вредности дальнейшей изоляции Японии, возможно, испытывал чувство обиды, необходимость высказаться, рассказать о своих бедах, когда он, тяжелобольной, окруженный недругами, дожинал в нищете последние годы. В воспоминаниях Мацудайра Саданобу, регента, первого министра, который вынужден был уйти в отставку в результате придворных интриг, особенно ценны так редко встречающиеся в воспоминаниях страницы, которые посвящены его государственной деятельности. Ученый, врач, просветитель Сугита Гэмпаку рассказал о трудностях, которые пришлось испытать людям, на чьи плечи лег труд по ознакомлению японцев с западной наукой в начале XIX в.

Немногочисленность случаев создания произведений на основе ретроспективного взгляда авторов на свою личную жизнь в связи с общественной деятельностью и в контексте анализа эпохи была обусловлена, таким образом, социально-культурными, этическими причинами. Эти причины привели к тому, что мемуарно-автобиографические сочинения, представляя собой особую жанровую разновидность (хотя они и были генетически связаны с традиционными дневниками), оказывались в домэйдзийский период отнесенными, по существу, к внелитературным явлениям.

В их дальнейшей судьбе решающую роль сыграло наступление новой эпохи после "революции Мэйдзи", когда произошла грандиозная перестройка мироощущения японцев. Трансформация коснулась всех документальных жанров, но, пожалуй, в наибольшей степени мемуарно-автобиографического, который не имел таких устойчивых традиций, как, например, дневники или путешествия, и поэтому испытал более активное воздействие и новой эпохи, и европейской мемуарной литературы.

Что касается новой эпохи, то отношение к автобиографиям и воспоминаниям стало меняться в связи с очень существенными историко-социальными сдвигами: осознанием ценности отдельной личности и процессом развития национального самосознания. Традиционное подчинение индивидуума группе, которое способствовало культивации чувства своей одинаковости с другими, постепенно уступало место ощущению сопричастности всему, что окружало личность, и интерес к индивидуальной судьбе резко возрос. Освобождение от привычных ограничений, разрушение ортодоксальной структуры личности вели к снятию многих этических запретов, и постепенно изменялся тип самовыражения. Нежелание писать о себе, своих взглядах и эпохе уступало место стремлению оставить записи о своих делах. Реализовывалось это стремление по-разному, в зависимости от типа личности автора, пожелавшего рассказать о себе. Здравомыслие и практицизм приходили на смену традиционному "умалчиванию". Если домэйдзийские мемуарно-автобиографические сочинения создавались их авторами на закате жизни,- в период наименее благоприятных обстоятельств, то для эпохи Мэйдзи (1868-1912) характерна скорее обратная картина. Среди причин, побуждающих приняться за описание своей жизни, должно быть упомянуто и тщеславное желание прославиться, независимо от того, существовали для этого реальные основания или нет. Тщеславна была эпоха, тщеславными стали и ее герои. Это замечание ни в коей мере не означает, что такого рола побуждения были определяющими для всех авторов. Но оно помогает понять, почему в эту эпоху было создано множество пухлых томов в0споминаний, которые, не успев появиться, сразу же канули в Лету. Своего рода мемуарный бум был явлением временным как всякая мода, но он лишний раз свидетельствовал об активной реакции на открывшуюся возможность пренебречь традиционной нормой, табу на самовыражение.

Помимо глубинных историко-культурных процессов большую роль в становлении мэйдзийской мемуарно-автобиографической литературы сыграло влияние Запада. Процесс ознакомления японцев с опытом мировой мемуаристики в конце XIX в. еще не прослежен исследователями, но уже ясно, что новая для японской литературы проблема типологии мемуаров привлекла их внимание. В Японии была хорошо известна классификация скандинавского критика Г. Брандеса (1842-1927), в которой выделены мемуары, представляющие собой рассказ о заблуждениях автора и путях их преодоления (св. Августин), о своей жизни со всеми радостями и горестями при абсолютном самораскрытии своих пороков и ошибок (Ж.-Ж Руссо), о развитии таланта (И.-В. Гёте), о путях достижения славы (Хайберг). Особенно трудносочетаемым с мироощущением японцев оказалось построение автобиографического образа в "Исповеди" Руссо. Тем не менее очевиден импульс, который был дан японской мемуарной литературе именно этим произведением, открывшими новую глубокую грань самовыражения - исповедальность. Вопрос о допустимой степени самораскрытия решался авторами: мемуаров и автобиографий по-разному и с осторожностью.

Обратимся к трем крупным сочинениям, созданным на рубеже XIX-XX вв. "Автобиография старца Фуку" ("Фуку о дзи-дэн", 1899 г.) принадлежит перу крупнейшего просветителя Фукудзава Юкити. Это единственное произведение в автобиографической литературе эпохи Мэйдзи, имеющее жанровую помету "дзидэн" ("автобиография"), которая появилась под влиянием западной документальной литературы, но не закрепилась как признак жанровой принадлежности. Традиции здесь оказались сильнее новых веяний. Фукудзава Юкити, выступив новатором в одном, остался верен традиционно негативному отношению к раскрытию своего внутреннего "я". Повествование Фукудзава Юкити подчеркнуто бесстрастно. Он не описывает своих переживаний, не рассказывает о сомнениях. Его жесткое по тону заявление - "Никому не дано проникнуть в мой внутренний мир" - определило построение автобиографического образа. Он следовал определенной установке: рассказать о пути Японии к цивилизации и о своей миссии быть на этом пути ведущим. Основным для него был критерий пользы.

Иную установку мы видим в воспоминаниях Фукуда Хидэко, одной из выдающихся японских женщин, участницы "движения за свободу и народные права", пережившей преследование властей, тюремное заключение, постоянное осуждение окружающих за то, что преступила традиционные нормы поведения японки. Она обращает к читателю взволнованные, рвущиеся из сердца слова: "Я хочу, презрев осуждение толпы, ничего не утаивая,

рассказать историю своей жизни". В ее воспоминаниях "Половина моей жизни" ("Варавано хансёгай", 1904 г.) наряду со страницами, посвященными "борьбе со злом", многие страницы отданы описанию личной жизни. Удивительно смело для японки пишет она о любви, о муках ревности, о своей несчастливой женской судьбе. Современный критик Хирано Кэн отметил, что после произведения Фукуда Хидэко самообнажение "было запатентовано в японской литературе нового времени".

"Повествование о превратности судьбы" ("Сакки дэн", 1912 г.) написано известным критиком, публицистом, писателем Таока Рэйун. Рассказ об эпохе, о своей жизни и духовном развитии он предваряет размышлениями о самораскрытии. Обращаясь к мировой мемуаристике, он пишет, что если великим писателям, ученым - всем "великим" дозволено полное самораскрытие, то в рассказе о себе человека обычного исповедальность недопустима. Таока Рэйун не столь скрытен, как Фукудзава, и не столь откровенен, как Фукуда. В его установке ощущается скорее не запрет, а склонность к осторожности при рассказе о своих переживаниях. "Я уверен, что не все в жизни человека может быть проанализировано и обнародовано" - вот установка Таока. Но это "не все" оставляло возможность отразить в воспоминаниях свой внутренний мир. Автор рассказал о нравственных муках, об угрызениях совести, о столкновении чувства любви и долга и даже о мыслях, не всегда, в общепринятом смысле слова, достойных. Может быть, даже с некоторым вызовом он назвал один из параграфов воспоминаний - "Я стыжусь низости своих мыслей". Иногда автор поверяет внутренние мотивы своих поступков, дает анализ характера и его истоков - все это свидетельства постепенного проникновения в документальную литературу элементов самоанализа, самораскрытия. Таким образом, мемуарно-автобиографические произведения, не имевшие до "революции Мэйдзи" устойчивой традиционной структуры, после нее в силу внутренних историко-культурных факторов и внешних влияний были вовлечены в эволюционный процесс трансформации, в котором существенную роль играло разрушение традиционного табу на самовыражение.