Русская литература впервые вышла на мировую арену в лице И. С. Тургенева, затем - Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, чуть позже - А. П. Чехова и М. Горького.

Общеизвестен факт огромной популярности произведений Ф. М. Достоевского, их разнообразного и неоднозначного воздействия на литературу многих народов, в том числе и на японскую. Причем больше, нежели собственно "литературное" воздействие (скажем, влияние поэтики), на писателей других стран оказали идеология Достоевского, его мировоззренческие идеи, нашедшие отклик в сердцах представителей самых различных литературных направлений. В этой связи нельзя не согласиться с мнением В. Е. Ветловской, отметившей, что "мировое значение писателя заключается... в том богатстве принадлежащих ему идей, без которых мировая культура, назначенная формировать и животворить людские души, заметно бы оскудела" (01).

Проблему восприятия и интерпретации в Японии творчества великого русского писателя затрагивали как японские, так и советские литературоведы, однако до настоящего времени в освещении этого вопроса остается еще немало невыясненных моментов.

Требования времени варьировали взгляд на творчество Достоевского и у нас в стране, и за рубежом. В зависимости от того, какие насущные задачи выдвигались перед национальной литературой в те или иные годы, соответственно расставлялись и акценты при исследовании творчества и мировоззрения этого писателя, тем более что творчество Ф. М. Достоевского, сложное и противоречивое, давало возможность разных и нередко прямо противоположных толкований. Особенно яркий и убедительный пример для иллюстрации этого факта дает рассмотрение процесса восприятия и интерпретации произведений Достоевского в Японии в 20-30-е годы XX в.

В японской литературе 20-30-е годы XX в. были временем зарождения и наивысшего расцвета так называемой пролетарской литературы. Одной из ярких фигур ее раннего периода является Хаяма Есики (1894-1945). Его произведения (романы "Люди, живущие на море" и "Корабль без матросов", рассказ "Проститутка" и др.) были восторженно встречены его единомышленниками, как читателями, так и собратьями по перу. Даже представители буржуазной критики, отвергавшие пролетарскую литературу как нехудожественную, были вынуждены признать эстетическую ценность творчества этого писателя. Показательно, что благожелательный отзыв о произведениях Хаяма дал ярый противник "социалистической литературы", вождь неосенсуалистов в Японии, писатель Екомиду Риити.

Высокая оценка, данная роману "Люди, живущие на море" в 20-е годы, сохранилась и по сей день. Видный прогрессивный критик Одагири Хидэо в послесловии "Человек и литература" к сочинениям Хаяма называет этот роман "первым высокохудожественным произведением социалистической литературы Японии" (02). Мастерство и самобытность Хаяма Есики не вызывает никаких сомнений. Вместе с тем следует отметить тот факт, что "раскрытию", реализации таланта Хаяма в немалой степени способствовало его увлечение русской литературой, поразившей его воображение в ту пору, когда он только ступил на стезю писательского труда. Особенно сильное впечатление у начинающего писателя осталось после книг Горького и Достоевского. "Я читал Горького и Достоевского не просто для того, чтобы наслаждаться литературой,- признавался впоследствии Хаяма в своей "Литературной биографии", рассказывая о времени работы над романом "Люди, живущие на море",- проникая в ее идеи, я стремился содержание произведений сделать содержанием своей жизни. Может быть, это глупо, но мне страшно хотелось жить так, как Челкаш и Раскольников" (03).

Приведенное высказывание Хаяма весьма примечательно. Японский писатель объединил имена Горького и Достоевского отнюдь не случайно, а следуя логике своего восприятия автора "Преступления и накаазния". Причем, заметим, подобное восприятие Достоевского было характерно для большинства представителей японской пролетарской литературы 20-х годов. В чем же смысл и особенности такого восприятия? На наш взгляд, оно определено двумя существенными моментами. Первый - это наличие мотивов критической оценки окружающей действительности, реалистически, с большой силой выразительности описываемой Достоевским. Ведь автор "Униженных и оскорбленных", "Бедных людей", "Господина Прохарчина" мастерски, с потрясающим по силе воздействия реализмом обнажил язвы и пороки буржуазно-помещичьей России. "С самого начала творческого пути Достоевского его волновала, по собственному признанию, судьба "девяти десятых человечества", нравственно растоптанных и социально обездоленных в условиях современного ему строя жизни". Эта сторона творчества гениального русского писателя неизбежно должна была привлечь внимание революционно настроенных пролетарских писателей Японии. В свете оценки

Достоевского как писателя-реалиста, певца "униженных и оскорбленных" становится вполне оправданным помещение Хая-мой его имени рядом с именем наиболее яркого представителя критического реализма - А. М. Горького.

Однако творчеству раннего Горького были присущи и романтические мотивы. В ряде его произведений героем выступал романтический бунтарь-одиночка, не приемлющий условий окружающей среды и протестующий против враждебного ему общества с позиций индивидуализма.

В известной степени романтические тенденции присутствуют и в некоторых ранних работах Достоевского (в частности, в повести "Белые ночи"). Разумеется, эти тенденции не были ведущими в его творчестве, однако Хаяма, поставив в один ряд романтического Челкаша и трагического Раскольникова, тем самым показал, что воспринял последнего в первую очередь как романтического героя, индивидуалистически настроенного бунтаря. "Романтическая окраска" явилась вторым существенным моментом в восприятии творчества Достоевского японскими пролетарскими писателями 20-х годов.

Влияние Достоевского-реалиста сказалось на первом произведении Хаяма - романе "Люди, живущие на море", написан ном на основе собственного опыта автора. В нем писатель необычайно реалистически изображает суровую и безрадостную жизнь моряков на судне-угольщике, которых и "люди из общества", и корабельное начальство не называют иначе как "бродягами", "человеческими отбросами". Следуя за Достоевским, Хаяма стремится "найти в человеке человека". Герои романа, грубые, закаленные тяжким трудом матросы, ухитряются сохранить среди окружающей их грязи тепло и чистоту своих душ. Даже при общении с проститутками они видят в них в первую очередь человека. "Нежные, ласковые женщины! Для них они были самой большой драгоценностью. Во все времена самые униженные, слабые и несчастные женщины. Униженные женщины и униженные, угнетенные рабочие имеют общую судьбу...

Они тосковали по женщинам. Их женщинами были исключительно проститутки. И хотя внешне их отношения походили на куплю-продажу, но эти отношения давали им шанс проявить оставшуюся в тех и других человечность... Какой болью в их огрубевших сердцах отзывалась каждая пролитая слеза!" (04).

Но главное место в романе отведено показу бунта этих отверженных. В море, во время шторма, старший бой получает серьезное ранение, однако капитан корабля не желает принять никаких мер по оказанию ему медицинской помощи. Матросы, возмущенные повседневным произволом, грубым обращением со стороны командного состава во главе с капитаном, предъявили начальству ультиматум, требуя прекратить беззакония, установить восьмичасовой рабочий день, регулярно оказывать медицинскую помощь за счет компании. Поскольку капитану хотелось поскорее, без задержки прибыть в Иокогаму, чтобы встретить Новый год в семейном кругу, он делает вид, что соглашается удовлетворить требования команды, однако в канун Нового года, когда судно входит в порт и команда собирается сойти на берег, "зачинщиков" конфликта ждут приказ о списании с судна и катер морской полиции, на котором их отправляют в тюрьму.

Несмотря на драматическую развязку, роман не оставляет ощущение безысходности. Не оставляет потому, что мы видим ростки нового крепнущего чувства собственного достоинства у бывших "униженных и оскорбленных" героев романа. Имеющие много общего с "маленькими людьми" Достоевского, они тем не менее поднимаются на новую ступеньку на пути становления человеческой личности. Герои Хаяма почувствовали свою силу, силу коллектива, способного противостоять произволу, в их лице писатель показывает зарождение классового самосознания рабочих.

У Достоевского, разумеется, ни о каком классовом самосознании речь не идет - здесь сказалась та временная дистанция, что отделяет русского писателя от последователя, выросшего в другой стране и в другое время, в эпоху классовых битв. Несмотря на эти различия, гуманистический пафос Хаяма сближает его с произведениями Достоевского. Кроме того, следы влияния русского писателя легко обнаруживаются в романе повсюду, то в сбивчивых монологах героев, то в их страстных исповедях. Такова, например, исповедь-монолог женщины, умной, с высоким чувством самосознания, мечтающей о чистой любви.

По наблюдению М. М. Бахтина, романы Достоевского являются монологами самосознаний, а самосознание есть художественная доминанта построения его произведений.

Тема падшей женщины - жертвы социальной несправедливости - находит дальнейшее развитие в рассказе Хаяма "Проститутка", который автор написал в тюремной камере. В нем действие происходит в Иокогаме и повествование ведется от лица молодого матроса, который после долгого плавания в море, сойдя на берег, решил побродить по улицам портового города. Ему встречаются какие-то подозрительные мужчины и предлагают купить за 50 сэн "удовольствие, до которого падки молодые". Его привели в один из грязных домов китайского квартала, где в углу сырой комнаты среди грязи и зловония лежала полуголая женщина. Вид этой несчастной, при одном взгляде на которую было ясно, что она тяжело больна и дни ее сочтены, потряс матроса. Вначале он решил, что мужчины, приведшие его сюда, негодяи, торгующие телом этой женщины; он строит различные планы, как вызволить ее и спасти, но вскоре он понял, что мужчины, тоже оказавшиеся из-за безработицы на самом дне, отнюдь не сутенеры, они кормят эту женщину. Рассказ заканчивается словами: "Вместо проститутки я увидел мученицу. Казалось, она символизирует судьбу всего эксплуатируемого класса".

Несомненно, на мысль рассказать о судьбе женщины, вынужденной из-за нищеты торговать собой, натолкнуло Хаяма чтение романа Достоевского "Преступление и наказание:". Образ Сони Мармеладовой особенно и давно полюбился японцам.

 

    Русское имя

    Соня

    Я дал дочурке своей.

    И радостно так бывает

    Порой окликнуть ее (05).

 

Это пятистишие принадлежит поэту Исикава Такубоку, которого называют предтечей пролетарской литературы. Примерно за десять лет до появления пролетарской литературы, незадолго до смерти, он познакомился с романом Достоевского "Преступление и наказание". К сожалению, Токубоку, имевший обыкновение тщательно записывать в дневнике впечатления о прочитанном, на этот раз не оставил какой-либо записи, и это пятистишие - единственное свидетельство и единственный его отклик на роман русского писателя. Строки стиха: "И радостно так бывает порой окликнуть ее", как и само по себе желание дать дочери имя "падшей" женщины, подсказывают, насколько образ Сони Мармеладовой запал ему в душу.

Рассказ Хаяма "Проститутка" тоже всем своим содержанием взывает к состраданию к "униженным и оскорбленным", и хотя автор никак не раскрывает внутренний мир своей героини и это не дает возможности сопоставить его с внутренним миром Сони, а судьба ее обрисована только внешне как жертвы социальной несправедливости, в заключительных строках рассказа ("вместо проститутки я увидел мученицу") писатель, вероятно, не случайно употребил слово "дзюнкёся", означающее "мученик за веру", т. е. святой мученик. Подобно тому как кажется парадоксальным сочетание "блудница-праведница", когда речь идет о Соне, так же непривычно звучит "святая мученица" о ее японской сестре.

Влияние Достоевского ощутимо и в творчестве другого видного представителя пролетарской литературы Японии - Кобаяси Такидзи (1903-1933). В своих произведениях, написанных как раз в годы интенсивного знакомства с произведениями Достоевского (дневник Кобаяси свидетельствует, что он прочел все крупные романы русского писателя, за исключением "Бесов"),- в рассказах "Снежный вечер", "Последнее", в ловести "Такико и другие", в пьесе "Арестантки" - писатель показывает судьбы японских "униженных и оскорбленных", жизнь "девяти десятых человечества", которая постоянно волновала русского писателя. Он обращается к судьбе японских "париев общества" (именно так называл Достоевский своих героев - Соню Мармеладову и Раскольникова) и к теме "падшей женщины". Своеобразное пристрастие пролетарских писателей к этой теме не случайно - проституция в Японии была неотъемлемой чертой городской жизни и это явление давало писателям наиболее яркий материал для изображения нравственно растоптанных и социально обездоленных людей. Но Кобаяси не ограничивается лишь фиксированием язв и темных сторон современного ему общества (этим занимались и писатели-натуралисты), в его произведениях заметны напряженные поиски причин царящей вокруг социальной несправедливости, стремление найти способ преодоления людской разобщенности. Выход, по мнению писателя, во "всеобщей любви ко всем людям". В этом явно чувствуется Достоевский. В рассказе "Дом сомнительной репутации" есть сцена, в которой одна из женщин читает роман "Преступление и наказание" Достоевского. И она признается подруге: "У меня текли слезы, я нашла то, что искала" (06).

Симптоматично, что Кобаяси Такидзи, так же как и Хаяма, воспринимал героев Достоевского параллельно с героями произведений Горького, рассматривая их сквозь призму романтического бунтарства. Занимаясь проблемой "сверхчеловека", как она поставлена у Достоевского, Кобаяси приходит к выводу, что "Раскольников в "Преступлении и наказании" вовсе не сверхчеловек. Он, стремясь стать сверхчеловеком, совершил поступок, свойственный сверхчеловеку. Но здесь есть несоответствие. Поэтому он и предстает человеком, которого должна спасти Соня. Его подавленное состояние после свершенного им убийства проистекает от этого противоречия. Следовательно, роман "Преступление и наказание" не решает сущность идей сверхчеловека и идей человеколюбия.

Раскольников не сверхчеловек, как, например, Челкаш, Каин и Артем у Горького" (07).

"Проблемы идеи человеколюбия и идеи сверхчеловека, которые есть сейчас в моем сердце,- пишет он,- я не мог объяснить посредством романа Достоевского "Преступление и наказание", так как у меня есть сомнения относительно возможности существования сверхчеловека как такового, который способен "преступить". По этой причине мне хотелось бы непременно почитать и произведения Горького".

Думается, что, делая вывод, что "Раскольников не сверхчеловек", японский писатель правильно уловил противоречивость в образе "еще не раскаявшегося" Раскольникова. Ведь в герое Достоевского "горячая отзывчивость и сострадание окружающим беднякам, глубокое чувство совести сложным образом совмещаются с презрением к ним и стремлением стать выше других людей, мечта об искоренении социального зла - с злобными и мстительными индивидуалистическими порывами". Другое Дело, что писатель сознательно избирал этот психологически протийб-речивый тип личности, считая его сгустком важных и характерных тенденций общественной жизни.

Творчество Достоевского было объектом самого пристального внимания Кобаяси Такидзи. Если перелистать страницы его дневника, то в записях за 1926 г. будут тo и дело мелькать названия сочинений гениального русского писателя, имена его многочисленных героев. "Униженные и оскорбленные" и "Двойник",

"Записки из мертвого дома" и "Бедные люди", "Братья Карамазовы" и "Преступление и наказание" - Кобаяси размышляет над каждым из этих произведений, делится своими мыслями по их поводу. Как видно из замечаний Кобаяси, идеи Достоевского оставили глубокий след в его душе. И хотя не во всех из них Кобаяси удалось разобраться, многое в них было созвучно его мировоззрению. Не зря он записывает следующее знаменательное признание: "В решении проблемы противоборства идей человеколюбия и идей сверхчеловека мне ближе всего Достоевский".

Действительно, образ Раскольникова, пришедшего к трагической развязке как раз в ходе мучительных попыток разобраться в этой проблеме, волновал Кобаяси более, чем образ какого-либо иного героя Достоевского. Нравственная проблематика занимала важное место и в его собственном творчестве. Разумеется, этические идеалы японского пролетарского писателя несколько отличались от христиански окрашенных идеалов автора "Братьев Карамазовых". Однако осмысление нравственных поисков последнего способствовало духовному созреванию первого.

Всем сердцем принимая Достоевского-гуманиста, Кобаяси тем не менее не мог принять его христианской религиозности. Как следует из дневника, старец Зосима, Алеша Карамазов, Соня Мармеладова хотя и симпатичны Кобаяси, но не слишком его впечатляют. ("Алеша поверхностный, в его характере нет глубины... Соня слабо обрисована... она словно приглажена, при-тушевана бледными красками",- отмечает Кобаяси.)

Христианские, а впоследствии и экзистенциалистские тенденции Достоевского ("в рамках собственно философской традиции Достоевский - мыслитель экзистенциального склада" (08)) оказались созвучными творчеству японских буржуазных писателей 30-х годов, провозгласивших идеи, прямо противоположные идеям пролетарской литературы революционных 20-х годов.

В 1934 г. в Японии была переведена и опубликована работа одного из "отцов" экзистенциализма, Льва Шестова, "Достоевский и Ницше" (японское название - "Философия трагедии "Хигэки-но тэцугаку""). Именно сквозь призму интерпретации Шестова стал восприниматься Достоевский этими писателями, увидевшими в творчестве автора "Записок из подполья" родственные им мотивы душевного надлома, иррационализма, асо-циальности, психологического индивидуализма и т. п.

Совершившемуся в японских литературных кругах в 30-е годы "повороту" от демократизма и революционности к мелкобуржуазному романтизму и модернизму соответствовал и "поворот" в восприятии Достоевского. Объектом исследования японских писателей стал не Достоевский-реалист, Достоевский-демократ, а Достоевский-психолог, Достоевский-"экзистенциалист".

---

(01) Ф. М. Достоевский и мировая литература.- Иностранная литература. 1982, № 1, с. 185.

(02) Гэндай бунгаку тайкэй (Большая серия современной японской литературы). Т. 37. Токио, 1967, с. 486.

(03) Курахара К. Статьи о современной японской литературе. М., 1959, о. 169

(04) Гэндай бунгаку тайкэй. Т. 37, с. 51.

(05) Исикава Такубоку. Лирика. М., 1967, с: 171.

(06) Рёхо К. М. Горький и японская литература. М., 1965, с. 93.

(07) Кобаяси Такидзи. Дзэнсю (Полное собрание сочинений). Т. 10. Токио,. 1954, с. 51.

(08) Философский словарь. М., 1983, с. 177.